Лучший ответ на теракт – жизнь без страха

О том, как сказываются террористические акты и катастрофы на психике людей, почему СМИ выступают как пособники террористов, как помочь человеку, остро переживающему гибель людей, нужно ли готовить детей к смерти и как вообще жить, когда угрозы со всех сторон, беседуем с Сергеем Николаевичем Ениколоповым – кандидатом психологических наук, руководителем отдела медицинской психологии Научного центра психического здоровья РАМН.

Теракты разрушают картину мира, к которой мы привыкли.

– Теракты, которые произошли на борту российского самолета А321 и во Франции, потрясли всех. Люди живут в мире страха, фобий и агрессии. Что при этом «ломается» в их сознании?

– Ситуации, когда происходит теракт или что-то аналогичное, нарушают базовые принципы картины мира, с которыми живет человек. Их немного. Первая: «Я – хороший». Всегда человек считает себя немножечко выше среднего уровня. Это нормально. Выстраивается такая цепочка: я хороший, мир предсказуем и контролируется мной, это мой мир. А что нарушает это сознание контроля над миром? – Смерть. Но обычный человек в обыденной жизни о смерти не думает. Он как бы отгораживается от нее. Или определенным образом осознание своей смертности приспосабливает, делает более приемлемым – через культуру и религию, например. И культура, и религия дают ответ человеку о смерти – каждая свой, выстраивают его отношения с тем миром, который за гранью смерти. Наша самооценка, наше самоуважение тоже являются защитой от размышлений о смерти: «Живите так, чтобы нам было чем потом гордиться», «Я останусь в памяти кого-то»…

Момент, когда нам в лоб напоминают о смерти, – это прорыв, пробивание.

В момент, когда нам в лоб напоминают о смерти, рушится наша картина мира, в котором мы всё контролируем

Мы же представляем себе, что живем в предсказуемом мире, который контролируем: строим планы на ближайшее время, договариваемся заранее, например, о встрече, даже не думая, что какие-то мелочи могут внести свои существенные коррективы в эти планы: вот как у Булгакова – то масло, которое разлила Аннушка. Да элементарный дождь или снегопад может всё изменить. И не только изменить, но и привести к смерти. И когда такие сбои происходят, это ломает структуру нашего мировоззрения, разрушает картину мира. А теракт в особенности.

Потому что мало того, что это смерть, но это еще и неожиданная смерть, причем смерть в той ситуации, в какой ее менее всего предполагали: концерт, возвращение с отдыха…

Кстати, вспомните обычную реакцию на смерть человека, который долго и тяжело болел. Потрясения ведь нет. Говорят: «Отмучился». Его уход был предсказуем, к его смерти все были уже подготовлены. А когда кто-то неожиданно скончался, мы непременно спросим, от чего он умер – чтобы всё поставить на свои места, установить причинно-следственные связи: сердце, онкология, инсульт, прободение язвы… Нам нужно, чтобы мир и законы, по которым он живет, были нам понятны.

А какие причинно-следственные связи при теракте? Билет на концерт или футбол, чтобы отдохнуть, развлечься, – и смерть. Нет никаких связей. И не может быть. И это «пробивает» очень сильно. Возникает уже не просто страх как бытовая эмоция, а страх глубинный – я бы тут использовал иной термин: «террор-менеджмент» – «управление ужасом». Возникает ужас. И как его последствие у некоторых людей развивается посттравматическое стрессовое расстройство – а это уже болезнь. Но она проявляется через какое-то время.

– А как именно и когда?

Возвращение к размышлениям “об этом”, “флэш-бэки”, раздражительность или подавленность – симптомы расстройства

– Должно пройти от месяца до трех с устойчивыми симптомами в течение этого времени, чтобы были основания ставить диагноз «посттравматическое стрессовое расстройство». А что касается проявлений… Это постоянное возвращение к размышлениям «об этом»; это «флэш-бэки» – такие яркие вспышки, как кадры, определенных моментов; это раздражительность, агрессивность, замкнутость. Причем это расстройство может развиться не только у тех, кто стал непосредственной жертвой теракта – получил какие-то физические повреждения, но и у тех, кто, как говорится, стал свидетелем события. Если вам, извините, на ботинок попал кусок мозга или кровь, то неважно – стреляли в вас или вы были рядом: вы будете испытывать ужас.

Не надо лишней информации в СМИ.

– Какова роль СМИ в нагнетании этого ужаса?

СМИ нагнетают ужас, сообщая о теракте так, как если бы мы были его непосредственными свидетелями

– Огромна! Ситуация только усугубляется СМИ, которые нагнетают этот ужас, подавая сообщения о терактах так, как если бы мы были их непосредственными свидетелями. И террористы активно это используют. Они специально делают так, чтобы их «деяния» были как можно более растиражированы электронными СМИ.

– Почему именно электронными СМИ?

– Потому что чисто словесное сообщение о чем-то не так воздействует на человека, как «картинка». Если вы прочитали о покушении, например, на эрцгерцога Фердинанда, вы, конечно, можете представить себе, как это было. Но вряд ли стрельба Гаврилы Принципа приведет к «флэш-бэкам» в вашем сознании, особенно если вы никогда не видели, как стреляют. А если видели, даже в кино, то ваше воссоздание этого события будет уже иным, и возможно, более подействует на вас.

Террористы и рассчитывают на то, что людей – тысячи, миллионы людей – будут мучить эти навязчивые воспоминания – благодаря СМИ, которые сообщат об очередном громком теракте. А сообщат обязательно. Террористы ведь неслучайно выбирают такие объекты и такие события, к которым обязательно будет повышенное внимание: стадион, концерт. Ведь в Париже бойню террористы устроили на концерте, где выступала не какая-то никому не известная рок-группа, а из Америки, очень популярная; на стадионе, возле которого взорвали три бомбы, шел не рядовой футбольный матч, а знаковый: Франция – Германия, и хотя это был товарищеский матч, но на нем, вспомните, присутствовал президент Франции, а это уже говорит о том, что матч особый.

А взрывы в нашем метро? Утром, в час пик, на «знаковых» станциях: «Лубянка» и «Парк культуры». «Лубянка» – это же самый центр Москвы, сюда же все телеканалы примчатся снимать. И примчались. Между прочим, с точки зрения военной, эффективнее взорвать бомбу в туннеле: больше людей погибнет. Но взрыв происходит с меньшими непосредственными потерями на платформе. Почему? Да потому что тут больше будет свидетелей: прибывают поезда, из которых выходят люди; работают эскалаторы… Сильнейший удар.

Я не устаю повторять определение, которое СМИ очень не любят, но которое очень точно: «дерьмо в вентиляторе». Вот так СМИ всё разбрызгивают. Их репортажи – не просто сообщение о событии, но событие, усиленное в десятки, сотни раз.

В свое время я с моими учениками проводил исследование об эффекте от телевизионного показа теракта на Дубровке. Для обследования мы специально отбирали людей, у которых не было знакомых или родственников среди заложников «Норд-Оста», москвичей, обычных обывателей, которые после работы, за ужином смотрят телевизор. И 21% из них оказались с симптомами посттравматического стрессового расстройства!

– Есть объяснение этому?

– Тут важно вот что: когда сам человек или его родственники оказались пострадавшими от теракта или какого-то подобного тяжелого события, когда это участник боевых действий или жертва насилия, то такой человек может восстановить причинно-следственные связи: я был в этой ситуации – мне сейчас плохо – «флэш-бэки» – навязчивые воспоминания. Он понимает, почему ему плохо. И он понимает также, что ему за помощью надо обратиться к психотерапевту или даже психиатру. А вы можете сообразить, что на вас так сильно подействовало, когда вы ужинали и смотрели телевизор? А ведь у вас раздражительность, бессонница, мрачное настроение, но вы не знаете почему. Ведь не каждый может связать эти симптомы с увиденным по телевизору, и значит, мучительного еще больше. Нет причинно-следственной связи. И даже если такой человек с этой своей подавленностью пойдет к врачу, тот не будет знать, отчего избавлять пациента, в чем причина расстройств.

Конечно, СМИ должны сообщать нам о таких событиях. Но журналисты должны понимать: террористы рассчитывают как раз на то, что о них расскажут. Журналисты должны понимать, что они становятся пособниками террористов.

– По сути они выстраивают ассоциативный ряд: никто не знал про Дубровку, а сейчас скажи: «Дубровка», – и у всех сразу первая ассоциация: теракт.

– Да.

– Но ведь сейчас уже запрещено показывать, скажем так, страшные кадры.

“Мы сидели в кафе, думали, это петарды, а это…” Да так мне показывают, как всё страшно!

– Этого мало. Да, нельзя показывать кровь, «расчлененку», но нельзя и муссировать происшествие, нельзя рассказывать подробностей, причем подробностей дурковатых – интервью с какими-нибудь совсем сторонними свидетелями. «Мы сидели в кафе, думали, это петарды, а это то-то и то-то…» Да вы что, ребята-журналисты? Вы же в десятый раз рассказываете мне, как это страшно. Что я могу сидеть в кафе, а рядом кого-то убьют. Я же это всё на себя поверну, а моя фантазия еще много чего додумает.

У американцев, например, есть такая установка: когда происходят какие-то ЧП, например массовые убийства в школах, о ситуации по телевизору рассказывает один и тот же эксперт. Потому что люди не слишком вслушиваются в то, что он говорит, но они видят одно и то же лицо на протяжении многих лет, и это сигнал стабильности. Да-да, вот такой сигнал стабильности – эксперт, десять лет говорящий на одну и ту же тему, даже если это тема – насилие. И это должен быть уравновешенный, спокойный человек, не дерганый. Внушающий доверие.

Мы проводили такое исследование: реакцию на подачу сводок из «горячих точек». Так вот, очень многие нам говорили, что когда военный корреспондент Александр Сладков такой «будкой» появляется на пол-экрана, то то, что сзади: танки, боевые действия, уже как-то нестрашно. А когда дерганый человек – страшновато и за него, и за ситуацию, и за себя в конце концов.

Терроризм и моральное бездорожье.

– К каким еще последствиям могут приводить эти страхи?

– К изменениям не только в психике и психологии отдельного человека, но и в общественном сознании, в коллективной психике. Происходят два сдвига. Один – в сторону патриотизма, который легко может перейти в шовинизм и нетерпимость. Все мы сталкивались с тем, как шарахаются от людей, похожих на мусульман, как высаживают их из транспорта, например, даже если это беременные женщины. И от «Мы с тобой, Париж!» не так много, увы, шагов до «Пойдем бить за Париж», от «Я не поеду с мусульманкой» до погромов и поджогов мусульманских кварталов. А это есть, но западные СМИ не очень-то об этом говорят.

Второй сдвиг – появляются люди, которые захотят примкнуть к террористам, к тому же ИГИЛ. Потому что есть такой феномен – «идентификация с врагом»: люди, пережившие насилие, иногда становятся на сторону насильника.

– Почему?

– Потому что хотят быть там, где сила, хотят быть причастными силе. И такое «желание» может подпитываться неудовлетворенностью собственной жизнью, отсутствием в обществе четких нравственных ориентиров, «указаний», как жить, экзистенциальным вакуумом.

– Как у Ф. Достоевского: «Если Бога нет, то всё позволено»?

– Да, и тут дело даже не в том, христианин ты или нет. Главное – что у вас тогда есть компасы, что вы знаете: вот это – хорошо, а это – плохо; вот это – нравственно, а это – безнравственно. Кем бы вы ни были: иудеем, мусульманином, православным – у вас есть моральные правила. Вы их выучили и живете в соответствии с ними – в 99% случаев вам даже в голову не приходит подумать, зачем. Даже у каннибалов есть ясное представление о том, кого они могут есть, а кого нет: своих – нельзя!

В обществе должно быть четкое укорененное понимание добра и зла, тогда террористам труднее будет вербовать в свои ряды.

Должно быть четкое укорененное понимание добра и зла. Любое: религиозное, светское – но оно должно быть четкое. А когда всё разжижено, не определенно… Есть такой термин: моральное бездорожье. Сейчас как раз у нас такая ситуация. Вы стоите в поле – а куда двигаться? Рельсов нет, дороги нет – идите, куда хотите. И вот появляется организация – террористическая, подчеркиваю, – которая предлагает вам четкую систему ценностей, рисует картину жестко структурированного мира. Вас этим, прежде всего, поймают. А потом позовут бороться за этот мир – с помощью террора.

– Терроризм – болезнь нашего времени?

– Вовсе нет. Терроризм был всегда. Вспомните хотя бы ассасинов. Да и в Библии мы встречаем подосланных убийц. Это старый способ: заслать кого-то к врагу. Другое дело, что современный терроризм ориентирован на массовость жертв, ему нужно как можно громче хлопнуть дверью. И он не считается с тем, кто жертва. Есть феномен Каляева – для западных специалистов по террору это такой своего рода исторический водораздел. Каляеву его организация поручила убить великого князя Сергея Александровича. И вот он готов уже бросить бомбу в великокняжескую карету, но видит, что в ней рядом с Сергеем Александровичем сидят его жена и малолетние племянники. Их эсеры к смерти не приговаривали, и Каляев бомбы не бросает. Он убьет великого князя через два дня – одного. То есть задача ставилась так: надо убить только того, кого надо убить. А когда за дело рабочего класса итальянские «красные бригады» взрывают поезд с рабочим классом или в отместку государству подкладывают бомбу в самолет, это, как вы понимаете, совсем иное.

Как можно помочь.

– Что делать, если человек тяжело отреагировал на теракт, например, стал его непосредственным свидетелем?

Нужно побуждать человека рассказывать – о том, как это было. Но ни в коем случае не о том, что он чувствовал

– Прежде всего постараться преодолеть его замкнутость, погружение в себя, его молчание. В первые же дни нужно слушать человека, который это пережил. Нельзя отмахиваться от него и говорить: «Я это видел. Что ты мне рассказываешь?!» Даже стимулировать к рассказу нужно. Причем с подробностями. И не по поводу его чувств, не о том, что и как он переживает, а о том, что и как он делал во время трагедии. Его душат эмоции, надо отвлечь от них. Расспрашивайте: кто стоял справа, кто слева, что было там-то, а что там-то… Должно быть вот такое занудное, как можно более подробное расспрашивание. Но не интересуйтесь, что он чувствовал при этом! Это так называемый «дебрифинг», он легкий, при таком рассказывании человек как-то для себя определяет, что с ним произошло, структурирует свой опыт. Чтобы опять он утвердился в том базовом ощущении, о котором я говорил выше: я предсказуем, я хороший, я управляю, контроль – за мной.

Но, конечно, надо быть готовым к тому, что это переживание останется «хрупким» местом в психике и какие-то «удары» по нему могут вновь обострить его.

– А к кому можно пойти для такого разговора? И обязателен ли этот разговор вживую? Может быть, достаточно общения виртуального?

– Если нет возможности сразу же обратиться к психологам, говорите с друзьями, с близкими. Правда, с друзьями иногда проблема, особенно у мужчин: они предлагают выпить. Но это не выход из ситуации.

Увы, мы с возрастом теряем друзей, отдаляемся друг от друга, это в молодости много вокруг нас тех, с кем можно поговорить о своих проблемах. А после терактов, повторюсь, обязательно надо проговорить и свой страх, и саму ситуацию.

Вы по клавиатуре бейте, сколько хотите, – это не разговор

Что касается интернета… Вы по клавиатуре бейте, сколько хотите, – это не разговор. При такой «беседе» невозможно структурировать ситуацию. Я не смогу вам все нюансы передать, вы не почувствуете, говорю я это со злобой или с тоской. В разговоре-то мы чувствуем собеседника.

Можно пойти к священникам. Но священник должен быть не обывателем, который узнал, что «ой, вчера в Париже…» Батюшки должны быть подготовлены к таким беседам, знать, что такое посттравматические состояния и как надо говорить с человеком, переживающим такую тяжелую ситуацию. А теракты будут. И «Париж» у нас здесь. Для некоторых жителей нашей глубинки, боюсь, Москва и Париж – примерно одно и то же – по удаленности и недоступности.

Для человека сопереживающего, ранимого каждый погибший – близкий. А если еще и покажут всё в деталях… Поэтому и несут люди цветы к посольствам – тоже проявление сопереживания. И идут в храмы ставить свечки – нам это ближе, привычнее.

Так что нужно быть готовыми к тому, что даже в самой отдаленной глубинке люди могут с этими своими непростыми переживаниями прийти – скорее даже к священнику, чем к психологу.

– Если внутренний страх перерос в депрессию, бессонницу, что делать?

– Обращаться к специалистам. Если развилась депрессия, то – к психиатру, если началась бессонница, можно и к психологу.

– А медикаментозное лечение поможет?

– С бессонницей можно и без медикаментозного лечения справиться. Главное – надо решить проблему страха.

В Армению после ужасного землетрясения в Спитаке американцы привезли песочницу и такие игрушечные домики – чтобы дети строили города, а потом разрушали. Механизм тот же: я владелец ситуации, контроль мой: я создал – я и уничтожил. Есть другой прием – рисовать страх.

Я должен стать контролирующим, тогда я могу пойти на бесстрашные вещи, подвиги совершать. Конечно, этот контроль – иллюзия. Как иллюзия, что мы контролируем и планируем каждый свой день, но человек без этой иллюзии контроля своей жизни не может существовать.

Говорить ли детям о смерти?

– Как информация о терактах влияет на детскую психику? И как подготовить ребенка к страшным жизненным реалиям?

К сожалению, в нашей культуре разговора о смерти нет, а с детьми о смерти говорить вообще не принято

– Знакомить ребенка с терактом – то же самое, что знакомить со смертью. Потому что теракт – это смерть, только насильственная. К сожалению, в нашей культуре разговора о смерти нет, а с детьми о смерти говорить вообще не принято: они у нас живут в таком розовом мире. Мне жаловались психологи, работающие в детской больнице, что самое трудное – объяснить ребенку, что его родители погибли в автокатастрофе – причем в той самой, в которой выжил он.

Я не специалист в области детской психологии и не рискну давать какие-то конкретные советы о том, как рассказать ребенку о смерти. Но мне кажется, тут могла бы помочь культура, литература. О смерти есть у скандинавских авторов, пишущих для подростков, да даже у Толкиена. Вопрос в том, как инкорпорировать в нашу культуру достижения культуры другой. О смерти писали протестанты. Как нам это принимать? И принимать ли?

Верующему, религиозному человеку о смерти говорить проще. И к смерти у него иное отношение. И, наверное, в религиозных семьях как-то эта проблема решается. Впрочем, у верующего и восприятие терактов иное.

Жизнь продолжается.

– Что бы вы посоветовали людям, которые боятся ездить в метро, бывать в общественных местах, летать самолетом?

– Эти страхи проходят со временем – у кого месяца через полтора, у кого через полторы недели. Вот мои собственные наблюдения. Я в свое время ездил по той ветке метро, на которой расположена станция «Автозаводская». Вагоны всегда по утрам битком были. В первые дни после взрыва – полупустые. Потом всё больше и больше людей. А через некоторое время – опять битком. Люди успокаиваются.

То же самое и с самолетами. Да, у кого-то компания «Когалымавиа» вызывает негативные ассоциации. Но люди всё равно летают самолетами. И покупают билеты, в том числе и на рейсы этой авиакомпании.

У человека есть очень хорошее качество: он способен адаптироваться.

А за помощью надо обращаться тогда, когда чувствуешь, что сам со своими проблемами справиться не можешь.

– С помощью терактов нами пытаются манипулировать, выводя из состояния равновесия. Что можно этому противопоставить?

– Безусловно, террористы пытаются нами манипулировать, сея ужас и панику. Они хотят, чтобы мы испугались. Поэтому один из лучших способов ответа на теракт – делать то, что ты обычно делал, – это помогает пережить трагедии.

Один из лучших способов ответа на теракт – делать то, что ты обычно делал. Работать, жить

Я видел, как в Карабахе сразу же после бомбардировки люди выходили из домов и начинали убирать мусор с улиц – не коммунальные службы, а простые люди. Они делали всё, чтобы показать: война войной, а мы живем. Там бедно живут, но в магазин ходили в отглаженных брюках, хоть и дешевых китайских.

Понимаете, враг не должен видеть, что мы в растерянности. Надо действовать ему наперекор, но это не должно быть какое-то героическое действо – нужно делать то, что обычно делаешь: работать, жить.