Николай Иваныч на рынке стащил мороженую и тщедушную, как он сам, тушку минтая, которой его и хлещет по мохнатому лицу торговка. И душа его уже, как расстроенное пианино, готова зарыдать в полночный тишине с луной старым томным романсом: "Но я знаю, ты любишь другого".

Сноровка подвела его. То ли рука предательски дрогнула. То ли кадык от волнения и голода задёргался. Подошёл он к рыбному лотку нетвёрдой, но, как всегда, кошачьей походкой. Повернул, как и привык это делать всегда, голову направо. А левая рука меж тем за хвост тянула на себя рыбу минтай. Да о чём-то таком на не похмельную голову призадумался. 

И примерещилось ему то светлое и тёплое время, когда он был Николай Иванычем или Евтихием Пантелеймонычем. Был инженером. Или там плотником. И носил роскошные белые брюки и лёгкую хлопковую рубаху. И жизнь была светла, как зефир. И загорал Николай Иваныч на курортах. И все уважали Николая Иваныча. Потому что он сам себя уважал.

И стало ему от воспоминаний горько на душе, как будто что-то съел нехорошее...

Вот рука-то и дрогнула. И одна рыба минтай потянула за собой весь косяк. И свалилось всё на снег.

Застукали! - зазвенело в мозгу набатом страшное и звонкое слово. И теперь он, уважаемый и может быть, кем-нибудь даже любимый в бывшем, Николай Иваныч, стоит посреди рынка. И какая-то толстая баба в грязном переднике хлещет его, Николая Иваныча, по мохнатому лицу.

И на лице у него не боль, испуг, или какое-то ещё тяжёлое чувство обиды, а недоумение: как же это так?

Ведь многие думают, что Николай Иваныч, пьяный бомж, и пахнет вечно от него кисло, непрезентабельно и ничего более. Вот так взял и появился на белый свет пьяным бомжом. В драной кроличьей шапке и выцветшими от горя глазами. 

А что, если имеются в загашнике, там за пазухой, в укромном местечке у Николая Иваныча, когда-то называемой людьми душою, местечко, где хранятся светлые вспоминания юности и детства: мама, бабушка, солнечная веранда, оконце в прожилках солнечного луча и большая синяя чашка душистого чаю с малиной и прочая? 

И что, если бьют сейчас по лицу мороженной тушкой минтая не его, конкретного Никлая Иваныча, а того маленького Колиньку, шалуна и озорника, маминого сыночка и папину мечту на лучшее будущее, отражённую в сыне?

Вот ведь, когда папа Николая Иваныча, Иван Николаич, поди, стоял над его колыбелью и смотрел на пухлые персиковые щёчки своего сына и голову с опушкой и с трепетно бьющимся родничком на макушке, то разве думал он о том, что спустя сорок с хвостиком лет какая-то стерва будет лупить его ненаглядную кровинку минтаем по морде. Нет, не думал. 

Он думал, верно, о том, что его сын будет космонавтом или большим и хорошим человеком. Женится. И будет Иван Николаич нянчиться с внуками своими и так далее.

Оттого и недоумение на лице Николая Иваныча. Ведь рыбу минтай взял не он, а его нужда и чёрствый, злой голод, который высверлил у Николая Иваныча в животе огромную чёрную дыру величиной со вселенную. Глаза Николая Иваныча на мокром месте. 

Обидно. 

Красть не хорошо. А подыхать с голоду хорошо? Помрёшь, и никто никого не будет хлестать за это в душу минтаями.

А ведь он не вор. И родился не вором. А просто тот мальчик с персиковыми щечками и родничком где-то по дороге во взрослую жизнь запутался в какой-то липкой паутине с головы до ног. Она, эта паутина, упала на него, словно откуда-то сверху и накрыла с головой.

И вот он стоит и трепыхается в ней, как тот самый пресловутый рыба минтай, пойманный рыбаками в сеть. Попался!

Сел Николая Иваныч на снег и недоумевает. В руках ветхий саквояжик какой-то. Или видавший виды портфельчик инженерский. Коричневой кожи с подпалинами и с замком. Такой, с которым в баню ходят. А из него еще бывает веник торчит и вобличья морда. 

На голове - шапка топорщится.

Эх, жизнь!